Бытие как понятие введено в философию Парменидом, и хотя характер термина оно приобрело значительно позже – видимо, в контексте платонизма, – понятием в поэме Парменида оно является с несомненной очевидностью. До Парменида предметом размышления философов были сущие вещи, а не сущее как таковое. Однако среда, в которой произошла кристаллизация понятия, возникла вместе с рождением философии, и, может быть, точнее будет сказать, что рождение философии и было той средой, которая сделала возможной онтологию. В самом деле, главной задачей нового типа знания – философского – было не только построение картины мира, но и обоснование своего права на эту попытку. Эмпирическая наука не нуждалась в такого рода самооправдании: наличие опыта и как материала для обобщения, и как критерия эффективности идеи служило достаточной гарантией целесообразности науки. Но философия претендовала на осмысление того, что в принципе не могло стать предметом опыта. Поэтому решающим для самообоснования философии был вопрос о том, может ли мысль независимо от опыта открыть объективную общезначимую истину. Естественно, что мысль или ряд мыслей существуют сами по себе, и вещь или ряд вещей – сами по себе. Эти два ряда не могут пересекаться в силу своей природы. Философии для завоевания права на существование нужно было найти точку пересечения этих параллельных рядов – задача, для решения которой необходимо найти какое-то новое измерение.

Искомая точка была найдена первыми основателями философских систем: это была точка совпадения мышления и бытия, которую Пифагор усмотрел в числе, Гераклит – в слове, Парменид – в бытии. Другими словами, была найдена мысль, которая не могла оставаться просто мыслью, но всегда так или иначе заключала в себе объективность. Поэтому вопрос о бытии был фактически поставлен уже в первых построениях мыслителей, даже если они не содержали понятия бытия как такового. И в этих же первых шагах философского мышления сказалась важная особенность понятия бытия – его тесная связь с понятием истины (и, следовательно, мышления) и тесная, хотя и менее очевидная, связь с понятием добра. Философии необходимо было обосновать возможность достижения истины, критерии истинности для мысли и истинный фундамент бытия. Отсюда связь, если не тождество, "мысли", "истины" и "бытия". Уже сами поиски достоверного знания, то есть знания, которое совпадало бы с тем, что есть на самом деле, были симптомом предстоящего отождествления мысли и бытия.

Реализация достоверного знания обязательно предполагала онтологические выводы: если, например, искомой точкой совпадения мышления и бытия оказывалось "число", то оно становилось для пифагорейцев основой бытия: ведь число, с одной стороны, это мысль, но, с другой стороны, только благодаря организующе-определяющей силе числа что-либо может "быть". Показательно, что в том случае, когда предметом мышления являлись стихии в их взаимодействии, то есть когда речь шла о "физике", а не об онтологии, естественность перехода от субстанции природы к субстанции мышления сохранялась: если выяснялось, чем является первоначало мира – например, огнем, – то можно было определить, что такое мысль – соответственно огненное начало в душе. Таким образом, оказывалось, что то, что истинно существует, и то, что правильно мыслится – одно и то же. И оба этих аспекта суть благо как в смысле ладности устройства космоса, так и в смысле этического достоинства. Например, огонь есть основа космоса, его тождество себе во всех превращениях – благо, но он же – наилучшее состояние души человека, в этом стремится убедить нас Гераклит. То же относится и к числу, которое, по мнению Пифагора, организует и мир, и душу.

Тем самым первые философы открыли новое измерение универсума, которое, по сути, не было сводимо к природе и уводило мышление от "фисиологии" к онтологии. Но размежевание этих путей произошло намного позднее – явным образом в эпоху Сократа – и в силу особенностей античного мышления никогда не стало окончательным. Решающим шагом от возможности к действительности понятия бытия стала поэма Парменида. Доэлейская философия, как было сказано, открыла онтологическое измерение, но выдвинутые ею понятия лишь по содержанию были той точкой совпадения мысли и бытия, которая обеспечивала автономию философского знания; по форме же ни логос, ни число не являются необходимым объектом мысли (если они есть, то из них выводимы определенные следствия; но есть ли они?). Парменид находит ту идею, которая объединяет в себе и онтологическое содержание, и необходимость логической формы. Если Гераклит и Пифагор показали возможность пути к бытию, за которым высвечивается триединство истины, добра и красоты, то Парменид продемонстрировал невозможность иного пути, что, по единодушному мнению историков философии, позволило дать новому типу мышления собственную твердую основу. "Бытие есть, небытия же нет" , – провозглашает Парменид. Эта мысль, кажущаяся на первый взгляд бессодержательной тавтологией или наивным логическим фокусом и как таковая много раз – от древности до наших дней – подвергавшаяся острой и небезосновательной критике, упрямо воспроизводилась в истории философии и нередко становилась силой, созидающей ту или иную концепцию.

Хотя доэлейская философия не менее энергично, чем Парменид, отстаивала истинно сущее основание всякой видимости, существенное отличие новой постановки вопроса было в том, что истолкованию подлежало не "нечто существующее", а просто "существующее", и это позволило направить на предмет истолкования не мысль о чем-то, а просто "мысль". Бытие и мысль в таком случае сливаются воедино, потому что их определения совпадают. Поэтическое воодушевление Парменида вполне понятно. Ведь он открыл, что среди мыслей, которые сами по себе суть лишь субъективные человеческие способности, есть мысль, неизбежно выводящая нас из субъективности, дающая достоверность и решающая таким образом одну из главных задач новорожденной философии, задачу самообоснования разума. Надо заметить, что возражение против бытия как понятия, не раз возникавшее у мыслителей разных эпох, то есть сомнение в самой возможности субстантивации такого языкового элемента, не получило четкого оформления в античной философии. Даже остроумная критика Горгия, направленная против элейцев, также субстантивирует связку "есть", но с обратным оценочным знаком. Более того, даже тезис Аристотеля "бытие не есть род" вряд ли можно назвать исключением из правила, этот тезис лишь указывает на ограниченность родовидовой субординации.

Парменидовская интуиция чистого бытия была настолько достоверна и ярка для него, что позволила дать содержательное описание "пустой тавтологии" в пластических образах. В то же время метафоричность этих образов (свет, сферичность, блаженство) сведена к минимуму, в котором образность обращается в символичность. Логическая экспликация понятия бытия по Пармениду выглядит так: бытие есть мысль о бытии, а мысль о бытии есть бытие (этот вывод устанавливает логическую невозможность для мысли о бытии, и только для такой мысли, не иметь соответствующего ей объекта в реальности; или, другими словами, этот вывод обнаруживает сущность, которая заключает в себе необходимость своего существования); данное тождество отрицает раздельность субъекта и объекта и вообще всякую раздельность, потому что в чистом бытии нет ничего, что могло бы его раздвоить: нет ни относительного, ни абсолютного небытия; отсюда же следует, что бытие не может быть раздроблено ни временем, ни пространством, ни изменением. В этом отношении правомочна характеристика онтологического абсолюта как Единого, которая косвенно дана Парменидом и прямо – Платоном [2 ]. Показателен и такой предикат бытия, открытый в поэме, как полнота. Невозможность какой-либо дискретности и структурности в бытии с таким же успехом может быть истолкована и как пустота, если рассуждать формально. Однако для Парменида ясно, что пустота, отсутствие – это производное понятие, зависимое от полноты и наличия (присутствия).

Поэтому неразличенность моментов бытия – это именно заполненность, своего рода континуальность, потенциально порождающая мир качественного многообразия (для элеатов – иллюзию).

Весьма интересным следствием открытия Парменида является утверждение о том, что бытие имеет предел. Это утверждение противоречит, казалось бы, самой идее всеобщего бытия. Уже Мелисс – последователь Парменида – считает, что бытие беспредельно, в противном случае за его пределом будет небытие, которое отрицалось элейской логикой. Но Парменид настаивает на определенности и, конкретнее, сферичности бытия. Решающий его аргумент – бытие это именно "нечто", отсутствие же предела будет значить, что оно "ничто"; следовательно, бытие исчезнет. Конечно, такой шар, имеющий предел, но не имеющий пространственной границы, нельзя представить, но бытие не представимо, а мыслимо. Для Парменида бесконечность и определенность не противоречат друг другу; скорее они требуют друг друга, так как лишенность предела – это вечная нехватка чего-то, незавершенность, несовершенство, ущербность, даже "зависть". Отсюда следующая характеристика бытия: оно есть благо. Раз оно ни в чем не испытывает нужды, находится в абсолютном покое и преисполнено собой, то оно – благо. Наконец, бытие – не просто сферичная полнота, но еще и свет. Парменид приписывает ему это чувственное качество на основании естественной для досократика-фисиолога убежденности в том, что нет непреодолимой границы между телесным и бестелесным; они – лишь два количественных полюса одной реальности, и потому бытие должно совпадать с наиболее тонкой телесной субстанцией, со светом.

Таким образом, весьма простое положение о том, что небытия нет, а бытие есть, приводит, с одной стороны, к новому, элейскому образу универсума и, с другой – к появлению нового способа мышления, считающего себя независимым в своих основаниях от эмпирической действительности: возникает специфичность философского знания. В рамках досократики идея чистого бытия получила разностороннее толкование; при этом центральная интуиция – усмотрение умом неизменного бытия – оставалась своего рода аксиомой во всех построениях. Ее сохранили Эмпедокл и Анаксагор, Демокрит и Мелисс, а в определенном смысле – даже софисты. Единственным ортодоксальным последователем Парменида был Зенон, выдвинувший и ныне поражающие аргументы в пользу учения о едином бытии. Его апории, правда, не убедили современников-философов в истинности доктрины Парменида, но показали, что в строгом смысле слова противоречиво не элейское отрицание мыслимости "природы", а мышление фисиологов. Второй последователь Парменида – Мелисс – внес в элейское учение существенные коррективы, пытаясь, видимо, примирить его с ионийской физикой, под влиянием которой он находился. Его главное нововведение – понимание бытия как пространственно бесконечного – было более парадоксальным для античного мышления, чем соединение Парменидом бытия и сферичности, но с точки зрения поздней досократики синтез ионийского и элейского направлений в философии Мелисса был естественным, ибо задача поздней досократики заключалась в том, чтобы интерпретировать бытие как основу многообразия космоса. По этому пути пошли также Эмпедокл, в системе которого бытие – лишь момент космического цикла (сфайрос, заполненный "священным разуменьем") наряду с моментами той или иной степени раздробленности; Анаксагор, по учению которого мировой ум ("нус") – ближайший аналог элейского бытия – вечен и вездесущ, но существует наряду с многообразием природы, не отменяя его; Демокрит, атомы (бытие) которого существуют и движутся на фоне небытия-пустоты. Этот компромиссный путь был тем более возможен, что философия элеатов сама еще была натурфилософией и выросла из ее проблематики; но более чем компромиссом такой путь после логических реформ Парменида стать не мог.

Совершенно иной подход к понятию бытия мы находим у софистов. Короткий, но своеобразный и исторически важный период деятельности старших софистов стал временем основательной переоценки ценностей, коснувшейся не в последнюю очередь онтологии. Надо заметить, что школу софистов представляли весьма разные мыслители, придерживавшиеся иногда даже противоположных воззрений. Поэтому софисты не противопоставили своим оппонентам единой теории, но общую тенденцию в их понимании бытия обнаружить все же можно. Софисты лишают "единое сущее" его всеобщности и необходимости, причем не просто отрицают бытие, а в той или иной форме дают ему новое толкование. Это не исключает возможности тяготения или даже присоединения отдельных софистов к точке зрения элеатов или фисиологов. Например, Антифонт (В1; В10) рассуждает как элеат, Горгий полностью следует элейской логике, хотя и выворачивает ее наизнанку. Меняется не сама логика мышления о бытии, а ее мировоззренческий контекст. В отличие от фисиологов софисты ограничивают универсальность бытия не столько внешними по отношению к бытию началами и причинами, то есть инобытием, которое с полной логической последовательностью представлено Демокритом как небытие, сколько внутренними дистинкциями. Необходимость уточнения я критики понятия бытия, слишком абстрактно трактовавшегося в досократике, софисты вскрыли столь убедительно, что с этого пути уже не свернули ни мегарики, ни Платон, ни Аристотель, как бы ни относились они к позитивным выводам софистов.

Главное внутреннее расчленение, которому было подвергнуто понятие бытия, – это разъединение логики мышления об общем и логики мышления о единичном. Соответственно обнаружилось, что обе эти сферы не могут быть охвачены одним понятием бытия. Против единства сущего выступают Протагор, Антифонт; несовпадение понятия и единичности демонстрирует в конце своего рассуждения о небытии Горгий; принадлежащий, как полагают, к школе Горгия младший софист Ликофрон отрицает возможность употребления связки "есть", поскольку она делает единое многим. Софисты открыли, что единичное алогично как таковое: к нему неприменимо общее понятие, а не общих понятий не бывает. Но наличие единичного куда более очевидно, чем общего. Поэтому открываются различные пути решения антиномии общего и единичного – можно признать: что все сущее единично; что единичное иллюзорно; что бытие двойственно. Поздние диалоги Платона и апоретика "первой философии" Аристотеля раскроют весь логический спектр этих возможностей.

Второе расчленение, которое, впрочем, можно рассматривать как другой аспект первого, – это различие сущности и существования, имплицитно содержащееся в проповедях софистов. Если общее связано с понятием, а единичное – с существованием, то ясно, что логос не обладает универсальностью бытия и не может быть всеобщей мерой бытия, тем более что логос двузначен, что открыл Гераклит, а бытие однозначно, что открыл Парменид. Отсюда вывод Протагора: мера сущего – человек. Субъективизм, выросший из этого тезиса, хорошо описан историками культуры, но философское значение тезиса Протагора этим отнюдь не исчерпывается. Если отвлечься от платоновской критики софистов, то можно заметить и другую сторону идеи. Обнаружив онтологическую нейтральность логики, которая соотносится скорее с возможностью, чем с действительностью, Протагор не отрицает, в сущности, парменидовскую сферу бытия, но сливает ее со сферой индивидуального существования. Утверждается не то, что человек слабее, чем объективность, а то, что логика слабее, чем человечность, ибо статус существования придается безличной возможности лишь человеком. (Вспомним, что предсказания оракула – представителя Аполлона – двузначны, а реализующие их исторические действия однозначны. Здесь находит место и необходимость бытия, и свобода воли.) Таким образом, Протагор верен исконной онтологической идее досократиков, но смещение акцента с космоса на человеческую реальность как место обнаружения бытия говорит о наступлении нового историко-философского периода. Общая интуиция софистов: окончательное решение о сущем принадлежит не логике, а человеку. (Любопытно сопоставить это утверждение с духом греческого судопроизводства, которое было важнейшим элементом общественной жизни полиса: закон сам по себе не может гарантировать свое тождество с индивидуальным случаем; это делают человек и те, кого он убедил.)

Если брать софистику как мировоззрение в целом, то, конечно, указанные онтологические тонкости будут заслоняться трактовкой человека как конкретного природного существа: тайна личности лишь просвечивает сквозь антропологический натурализм софистов. Более того, софистика стала символом субъективизма, и в немалой степени благодаря критике тех мыслителей, которые внутренние возможности гуманитарной реформы софистов превратили в философию нового типа. Имеются в виду Сократ и Платон.

Логика Гегеля начинается с анализа бытия, являющегося отправной точкой процесса достижения идеей высшего состояния Абсолютной Идеи. Ниже мы рассмотрим исходную диалектическую триаду бытие-ничто-стaновление учения о бытии, которая лежит в основе логики Гегеля.

Логика Гегеля начинается с бытия. Бытие есть все то, что существует. Оно представляет собой наиболее абстрактное из всех понятий, бытие есть чистая неопределенность и пустота. Иначе говоря, по мнению Гегеля, бытие есть отрицательность, то есть ничто. Для Гегеля как бытие, так и ничто являются пустыми понятиями, и между ними он усматривает совсем небольшую разницу.

Далее Гегель утверждает, что единство бытия и ничто есть становление. Бытие и ничто являются пустыми абстракциями, тогда как становление, представляющее собой единство двух противоположностей, есть первая конкретная мысль.

Именно на основе логической триады бытие-ничто-становление была построена логика тезиса-антитезиса-синтеза и логика утверждения-отрицания-отрицания отрицания и т. д., которые обычно рассматриваются как метод Гегеля.

Наличное бытие

Рассмотрев бытие-ничто-становление, перейдем к обсуждению наличного бытия. Наличное бытие есть бытие, имеющее определенную форму, бытие, рассматриваемое конкретно. Если бытие - это все то, что существует, наличное бытие представляет собой нечто. Одним словом, переход от стадии бытие-ничто-становление к наличному бытию есть переход от абстрактного к конкретному. Становление - это противоречие, содержащее в себе бытие и ничто, посредством которых становление выходит за свои пределы и становится наличным бытием.

Таким образом, наличное бытие и есть определенное бытие, обладающее качеством. Определенность наличного бытия Гегель называл качеством. Но, хотя мы и можем пользоваться термином "определенный", необходимо понять, что имеется в виду простая определенность.

Определенность, которая делает бытие наличным бытием, подразумевает утвердительное содержание нечто и одновременно ограниченность. Следовательно, качество, которое делает нечто тем, чем оно является, есть реальность - с точки зрения утвердительного аспекта нечто, и одновременно отрицание с точки зрения того, что оно не является чем-либо иным. Таким образом, в наличном бытии имеет место единство реальности и отрицания, или утверждения и отрицания. Затем наличное бытие переходит в состояние для-себя-бытия. Для-себя-бытие есть бытие, не связанное с иным, не превращающееся в иное, а всегда остающееся самим собой.

Общая тенденция философии XX в. – повышенное внимание ко времени, имеющему направление и связанному с изменчивостью мира, с его становлением. Эта тенденция была совершенно чуждой логическому позитивизму, ориентировавшемуся на естественные науки (и прежде всего на физику), истолковывающие существование как устойчивое, повторяющее одно и то же бытие.

Противопоставление становления как постоянного, охватывающего все изменения, бытию берет свое начало в античной философии. Гераклит растворял бытие в становлении и представлял мир как становящееся, текучее, вечно изменчивое целое. Парменид, напротив, считал становление кажимостью и подлинное существование приписывал только бытию. В онтологии Платона вечно существующий умопостигаемый мир является парадигмой для вечно становящегося чувственно воспринимаемого мира. Аристотель, отказавшийся от бытия в форме особого мира идей, придал становлению характер направленности.

Описание мира как становления предполагает особую систему категорий, отличную от той, на которой основывается описание мира как бытия.

Единая категориальная система мышления распадается на две системы понятий. В первую из них входят абсолютные понятия, представляющие свойства объектов, во вторую – сравнительные понятия, представляющие отношения между объектами. Абсолютные категории можно назвать, универсализируя терминологию, введенную Дж. Мак-Таггартом для обозначения двух типов времени, A-понятиями, сравнительные категории – В-понятиями.

Существование как свойство – это становление (возникновение или исчезновение); существование как отношение – это бытие, которое всегда относительно (А более реально, чем В).

Время как свойство представляется динамическим временным рядом "было – есть – будет" ("прошлое – настоящее – будущее") и характеризуется направленностью, или "стрелой времени"; время как отношение представляется статическим временным рядом "раньше – одновременно – позже" и не имеет направления.

Пространство как свойство – это "здесь" или "там"-, пространство как отношение – это выражения типа "А дальше В", "А совпадает с В" и "А ближе В".

Изменение "возникает", "остается неизменным " и "исчезает"; изменению как отношению соответствует "А преобразуется (переходит) в В".

Определенность существующего, взятая как свойство, передается рядом "необходимо – случайно – невозможно"; определенность как отношение передается выражением "А есть причина В".

Добро в качестве свойства – это ряд "хорошо – безразлично – плохо"; добро как отношение – это ряд "лучше – равноценно – хуже".

Истина как свойство передается понятиями "истинно – неопределенно – ложно", как отношение – выражением "А боже вероятно, чем В", и т.д.

За каждой из двух категориальных систем стоит особое видение мира, свой способ его восприятия и осмысления. Отношение между абсолютными и сравнительными категориями можно уподобить отношению между обратной перспективой в изображении предметов, доминировавшей в средневековой живописи (и в более поздней иконописи), и прямой перспективой "классической" живописи Нового времени: обе системы внутренне связны, цельны и самодостаточны; каждая из них, будучи необходимой в свое время и на своем месте, не лучше и не хуже другой.

Если категории – это очки, через которые человек смотрит на мир, то наличие двух подсистем категорий говорит о том, что у человека есть очки для ближнего видения, связанного с действием (абсолютные категории), и очки для дальнего, более абстрактного и отстраненного видения (сравнительные категории).

Вопрос о том, зачем необходима не одна, а две системы категорий, дополняющие друг друга, остается открытым.

Бинарная оппозиция "становление – бытие" является центральной оппозицией теоретического мышления.

Видение мира как становления и видение его как бытия имеют в философии своих сторонников и противников. Склонность отдавать предпочтение восприятию мира как потока и становления можно назвать аристотелевской традицией в теоретическом мышлении; выдвижение на первый план описания мира как бытия – платоновской традицией. В русле первой из этих традиций идут гуманитарные науки (науки исторического ряда, лингвистика, индивидуальная психология и др.), а также нормативные науки (этика, эстетика, искусствоведение и др.). К этому же направлению относятся и те естественно-научные дисциплины, которые занимаются изучением истории исследуемых объектов и – эксплицитно или имплицитно – предполагают "настоящее". Остальные естественные науки, включая физику, химию и др., ориентируются преимущественно на представление мира как постоянного повторения одних и тех же элементов, их связей и взаимодействий. Социальные науки (экономическая наука, социология, социальная психология и др.) также тяготеют к использованию сравнительных категорий. Разница между науками, использующими абсолютные категории (науками о становлении , или А-науками), и науками, опирающимися на систему сравнительных категорий (:науками о бытии, или В-науками), не совпадает, таким образом, с границей между гуманитарными и социальными науками (или науками о культуре), с одной стороны, и естественными науками (науками о природе) – с другой.

Иногда утверждается, что сравнительные категории более фундаментальны, чем абсолютные категории, и что вторые сводимы к первым. В частности, неопозитивизм, предполагавший редукцию языка любой науки к языку физики, настаивал на субъективности абсолютных категорий и необходимости замены их сравнительными категориями. С другой стороны, сторонники феноменологии и экзистенциализма подчеркивали, что человеческое измерение существования передается именно абсолютными, а не сравнительными категориями.

В частности, М. Хайдеггер высказывался против "неподлинного" понимания времени (а тем самым и бытия) в терминах сравнительных категорий и называл "физически-техническое" В-время "вульгарным" временем. Ранее

А. Бергсон абстрактному времени (физической) науки противопоставлял истинное, конкретное время ("длительность"), являющееся, в сущности, А-временем.

Философия Нового времени долгое время тяготела к описанию мира в терминах сравнительных категорий. Но затем у А. Шопенгауэра, С. Кьеркегора, А. Бергсона в философии жизни и более явственно в феноменологии и экзистенциализме на первый план вышли абсолютные категории и в первую очередь A-время с его "настоящим", лежащим между "прошлым" и "будущим", и "стрелой времени". В русле старой традиции продолжал двигаться, однако, неопозитивизм, настаивавший на использовании во всех науках, включая и гуманитарные науки, только "объективных", не зависящих от точки зрения сравнительных категорий, и в частности временного ряда "раньше – одновременно – позже".

Неклассический характер хайдеггеровской метафизики и, соответственно, онтологии, а также отход от направленной против психологизма феноменологии Гуссерля наиболее отчетливо воплотился в том, что в "аналитику бытия" оказались включенными такие понятия, которые раньше по принципиальным соображениям исключались из философской онтологии и отдавались на откуп психологии эмоций или поэзии - страх, забота, ужас, покинутость, смерть и т.д. Между тем Хайдеггер придал им и другим родственным понятиям метафизический, онтологический статус. Сколь нестандартно Хайдеггер это делает, можно видеть из текста упомянутого ранее доклада "Что такое метафизика?" - доклада, который Хайдеггер дерзнул прочитать 24 июля 1929 г. на общем собрании естественнонаучных и гуманитарных факультетов Фрейбургского университета.

К вопросу о метафизике, вынесенному в заголовок, Хайдеггер поначалу движется обходным путем. Он начинает с выяснения предназначения наук: научная теория обращена к сущему. "Исследованию подлежит сущее и более - ничто, одно сущее и кроме него - ничто; единственно сущее и сверх того - ничто"2". И тут же Хайдеггер, как бы забыв о науке и даже привычных темах метафизики, переходит к проблеме Ничто. "Где нам искать Ничто? Как нам найти Ничто? ...Как бы ни обстояло дело, Ничто нам известно, хотя бы просто потому, что мы ежечасно походя и бездумно говорим о нем... Ничто есть полное отрицание совокупности сущего". Когда мы нападаем на след Ничто? Когда нас охватывает глубокая тоска, "бродящая в безднах нашего бытия". «Бывает ли в нашем бытии такая настроенность, которая способна приблизить его к самому Ничто? Это может происходить и происходит - хотя достаточно редко, только на мгновения - в фундаментальном настроении ужаса.

Под "ужасом" мы понимаем здесь не ту слишком частую способность ужасаться, которая по сути дела сродни избытку боязливости. Ужас в корне отличен от боязни... Ужасом приоткрывается Ничто».

Сущее впервые приоткрывается благодаря сопоставлению с Ничто: оно раскрывается именно как Сущее, а не как Ничто. "Только на основе изначальной явленности Ничто человеческое присутствие способно подойти к сущему и вникнуть в него... Человеческое присутствие означает выдвинутость в Ничто". И лишь после таких живописаний роли Ничто Хайдеггер переходит к коренному для него вопросу о метафизике. Но теперь проблемы метафизики приобретают новое измерение: "Выдвинутость нашего бытия в Ничто на основе потаенного ужаса есть перешагивание за сущее в целом: трансценденция. Наше вопрошание о Ничто призвано продемонстрировать нам метафизику саму по себе". Связывая категории бытия и ничто, Хайдеггер по праву вспоминает о гегелевской диалектике бытия. Но именно здесь высвечивается и отличие хайдеггеровской экзистенциальной аналитики от диалектики категорий Гегеля. Последнему не требуется прибегать ни к человеческому бытию, ни к "экзистенциалам" вроде ужаса, чтобы постулировать диалектическое тождество и различие бытия и ничто. Для Хайдеггера же диалектика бытийных категорий опосредуется Dasein, т.е. человеческим бытием-вопрошанием, бытием-экзистенцией и, как мы теперь установили, погружением в Ужас, без которого, как полагает Хайдеггер, невозможна метафизика - независимо от того, задумываются ли об этом и отдают ли себе в этом отчет люди, рассуждающие метафизически. Кроме того, если у Гегеля чистое бытие и чисто ничто - быстро проходимая логической мыслью ступенька большой лестницы, то у Хайдеггера Бытие, скрепленное теперь с Ничто, помещены в самом центре метафизики.

Не только метафизика, но и наука, подчеркивает Хайдеггер, имеет отношение к Ничто: "наше научное бытие возможно только в том случае, если оно заранее уже выдвинуто в Ничто... Только благодаря открытости Ничто наука способна сделать сущее как таковое предметом исследования. Только когда наука экстатирует, отталкиваясь от метафизики, она способна снова и снова отстаивать свою сущностную задачу, которая не в собирании и упорядочении знаний, а в размыкании, каждый раз заново достигаемом, всего пространства истины и истории".

Наука, согласно Хайдеггеру, рождается только тогда, когда человека захватывает "отчуждающая странность сущего", когда она пробуждает в человеке удивление. «Только на основе удивления - т.е. открытости Ничто - возникает вопрос "почему?"»... Только благодаря нашей способности спрашивать и обосновывать для нашей экзистенции становится доступна судьба исследователя". Для философии же особенно существенна эта способность человека и человечества к "своеобразному скачку", в котором наша собственная экзистенция посвящается сущностным возможностям человеческого бытия в целом.

Основной вопрос метафизики получает новую формулировку: "почему вообще есть сущее, а не, наоборот, Ничто?"

Таковы основные аспекты учения Хайдеггера о бытии и ничто, как оно было сформулировано уже в ранних сочинениях. В более поздних работах Хайдеггера на первый план выдвигается проблематика целостного Бытия, по отношению к которому человек - лишь несамостоятельная, зависимая часть. Здесь - суть того поворота (Kehre), который обозначился в раздумьях Хайдеггера военного времени и получил свое выражение в произведениях послевоенного периода.

Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии - книга, написанная философом Жан-Полем Сартром в 1943 году. Главная цель книги доказать, что существование человека первично по отношению к его сущности. Первостепенная задача Сартра в написании Бытия и ничто была показать, что свобода воли существует.

Находясь в лагере для военнопленных в 1940 и 1941 годах, Сартр прочитал Бытие и время Мартина Хайдеггера, онтологическое исследование через призму Гуссерлевской феноменологии (Гуссерль был учителем Хайдеггера). Чтение Бытия и времени подвигло Сартра на собственное исследование, приведшее в 1943 году к публикации Бытия и Ничто с подзаголовком "Опыт феноменологической онтологии". Эссе Сартра несомненно находится под влиянием философии Хайдеггера, несмотря на то, что Сартр очень скептически относился к тому, насколько человечество в состоянии достичь осуществления того, что Хайдеггер называл встречей с Бытием. С его, гораздо более пессимистичной, точки зрения в Бытии и Ничто , человек это создание, преследуемое видениями совершенства, тем, что Сартр называет ens causa sui , а религия идентифицирует как Бога. Рождённый в материальной реальности тела, в материальной вселенной, человек обнаруживает себя включенным в бытие. Сознание в состоянии составить представление о своих возможностях, разделить их или уничтожить.

Во введении Сартр набросал собственную теорию сознания, бытия и феноменов при помощи критики как предшествующих феноменологов (прежде всего Гуссерля и Хайдеггера), так и других течений, идеализма, рационализма, и эмпиризма. Сартр считает, что одним из главных достижений современной философии является феноменология, потому, что она опровергла те виды дуализма, которые определяли существующее как имеющее "скрытую" природу (таких, как Кантовский ноумен), Феноменология ликвидировала "иллюзию мира за сценой."

На базе исследования природы феномена, он описывает природу двух типов бытия, бытия в себе и бытия для себя . Тогда как бытие в себе может быть приблизительно названо человеческим бытием, бытие для себя это бытие сознания.

Когда мы сталкиваемся с миром, у нас есть ожидания, которые часто не оправдываются. Например, Пьер не в кафе, когда мы думаем, что встретим его там, и это отрицание , пустота, ничто вместо Пьера. Когда мы ищем Пьера, его отсутствие это форма отрицания, всё, что мы видим, все объекты и люди это "не Пьер." Поэтому Сартр утверждает "Очевидно, что небытие всегда появляется в пределах человеческих ожиданий."

Полночные размышления семейного терапевта Витакер Карл

Бытие - это становление

Бытие - это становление

Каждый из нас действует в рамках своего набора верований, большею частью неявных, но во многом влияющих на наш образ жизни и взаимоотношения с людьми. Я расскажу кое-что о моих убеждениях в этой области.

Прежде всего, ничему действительно стоящему научить невозможно. Этому люди учатся сами. Процесс обучения тому, как учиться, процесс открытия своей собственной эпистемологии - как ты обращаешься с открытиями, новыми мыслями, идеями, мнениями, - это то, за что надо сражаться, чтобы все более и более становиться тем, кто ты есть. Тиллих написал книгу «Бытие - это становление». Ее заголовок стал моим кораном. Несколько лет я размышлял о том, что тут скрыто, и внезапно меня осенило. Действие предохраняет нас от бытия в том смысле, что, если ты все время чем-то достаточно занят, то не обязан быть кем-то. Можешь все больше и больше стараться быть не таким, какой ты есть - лучше или сильнее, более похожим на кого-то еще и меньше на того себя, которого ты открыл раньше.

Бытие как становление означает: надо учиться быть всем тем, что ты собой представляешь. Это опасный процесс, потому что общество терпит лишь определенные типы личности. Если приходится проявлять садизм, надо быть садистом в нужное время, соответствующим способом и с подходящими людьми, чтобы не навлечь на себя нежелательные последствия.

Одна из причин существования психотерапии - в том, что, исповедуясь незнакомому человеку, открываешь свободу быть самим собой. Психотерапевта можно ненавидеть без чувства вины. С ним можно быть самим собой и при этом - неотвергнутым. Другими словами, психотерапевт может вытерпеть тебя, когда ты являешься во всей красе, на час-другой в неделю. Благодаря тому, что рискнул показать себя кому-то, становится легче показать себя самому себе.

Итак, первый шаг состоит в том, чтобы научиться слышать себя. Не побояться найти такое время, когда ничего не происходит, когда всего-навсего ждешь, что придет изнутри тебя - не снаружи и не от кого-то еще. Для творчества необходимы уединение и время. Один мой знакомый психотерапевт отправляется на вершину горы, ставит там палатку и проводит так одну-две недели каждый год, чтобы, ничего не делая, побыть наедине с самим собой. Вы знаете о медитации, в которой можно пребывать 20 минут каждый день, вам известно, что настоящий друг - тот, с кем вы можете просто молчать. Итак, слушайте себя. Фрейд открыл и, по мере развития психоанализа, широко распространил в обществе такую вещь: ничто не является слишком неважным. Все, что выражает нас, символично и поэтому значимо (символическое всегда несет в себе нечто большее, чем голый факт). Вы должны понимать: все из нас исходящее является приглашением узнать о себе нечто важное. И надо хорошо понимать: истины нет. Есть только подходы к истине, и то, о чем вы думаете или что вас удивляет, является в высшей степени истинным, кажется ли оно хорошим, плохим или маловажным.

Бисексуальность как «бытие» и «делание» Теперь мы должны более подробно рассмотреть использование Винникоттом терминов «бытие» и «делание» для определения «женского» и «мужского» начал в человеческой природе. Здесь мы сталкиваемся с вопросами терминологии и

Глава XI НОЧНОЕ БЫТИЕ Итак, всю нашу жизнь, больны мы или здоровы, живем ли в одиночестве или вдвоем, наше поведение в мире сна раскрывает историю нашего существования. Оно отражает каждый поворот хода событий, каждый кризис, каждое изменение. В сущности, как мы уже видели,

Глава 8. БЫТИЕ В МИРЕ В изучении бытия экзистенциальными терапевтами вторым по важности фактором является их заинтересованное отношение к человеку в этом мире. Эрвин Штраус (Erwin Straus) пишет, что "для того, чтобы понять человека, страдающего навязчивым влечением, прежде